Иван Корнилов - В бесконечном ожидании [Повести. Рассказы]
На Сторожева не смотрела, но, странное дело, видела только его. Готовый к завтраку — умытый и выбритый, — он лежал поверх убранной постели и, прикрыв глаза, слушал музыку; крохотный, с ладонь, радиоприемничек тихонько верещал у него на груди.
Услышав, что подошла сестра, Сторожев приподнялся, кивнул Саше и снова лег. Она оставила ему таблетки на тумбочке и уже уходила, когда услышала его голос:
— Сестра!
Оглянулась, не совсем уверенная, что окликнул ее именно он. Но окликнул ее он, Сторожев.
— Подойдите, голубушка.
Не чуя ног под собой, вернулась Саша. А Сторожев быстро метнул глазами по койкам вокруг себя — плутовской такой, с искоркой взгляд.
— Не можете ли вы рискнуть?
Саша сделала движение сейчас же с готовностью ему ответить: она может пойти на любой риск, — но слов у нее в этот момент не нашлось.
— Мне очень нужна одна моя книжонка. Из тех, что где-то там у врача. Не надолго, — он еще раз оглянулся, перешел на шепот. — Не бойтесь, я буду осторожным, вот увидите… Что вы смеетесь? Я говорю глупость, да?
— Что вы, не волнуйтесь, пожалуйста… Книгу? Которую?
И он сказал которую.
«Сестра, голубушка».
Как-то очень уж хорошо он это сказал! Так не говорил ей никто. Потом слово в слово она припомнила, что и как сказал он и что ответила ему она. И снова все повторяла его это «Подойдите, голубушка». И краснела, и стыдила себя за то, что говорила не так, надо было говорить ей как-нибудь получше и поумнее, и теперь они приходили на ум, эти складные слова, да проку-то: поздно уж, поздно! Будет ли случай поговорить с ним еще?
«Подойдите, голубушка», — и не сиделось на месте. То и дело забегала в ординаторскую, весело отвечала на телефонные звонки, наполняла кислородом подушки, разносила обед.
«Сестра, голубушка», — и незачем уходить домой; сказала Таисе, что хочет работать и в ночную.
— Ага, прокатала денежки в отпуск, теперь подзаработать надо? — весело погрозила та, довольная своей проницательностью. — Асеева уходит со вторника в декретный, заступишь вместо нее.
— Только со вторника? А сегодня?..
— Сказано со вторника!
Неподалеку от больничных ворот, в холодке под кустом акации, сидела старуха вся в черном, продавала семечки. Она сидела здесь каждый день, а может, и целую вечность, и Саша так к ней привыкла, что часто проходила мимо, как проходят мимо телеграфного столба, не замечая, стоит ли он или его убрали. Сейчас же, увидев старуху, Саша оглянулась: нет ли поблизости кого из знакомых, и опустилась перед нею на корточки.
— Бабушка, я слышала, вы гадаете…
— Гадаю, а как же! Тебе по руке или карту раскинуть?
Из-под передника, из тайных анналов, будто бы даже из-под юбки откуда-то, бабка достала трепаную колоду карт.
— Все знаю, все вижу: муж ушел. От такой-то крали ушел! Приворожим. Завтра в ногах будет валяться.
Говорила старуха так напористо, что Саша и слова не могла вставить, но вот та взяла передышку, и Саша воспользовалась ею, успела.
— Нет, бабушка, у меня совсем-совсем иное… Вы умеете отгадывать сны?
— А то! Ну-ка, что там у тебя?
— Еду я будто бы в поезде… с одним человеком. А поезд-то коротенький, всего из двух вагонов.
— Так-так.
— В одном вагоне — я, а в другом — он… Выглянули из окон, смотрим друг на друга, и обоим нам так хорошо, так отчего-то весело, что и не сказать, как весело. Но вот что удивительно: поезд-то наш идет не по рельсам, а водой.
— Зряшный сон, пустой. Вода — стало быть, на воде, вилами. Выкинь этого человека из головы. Выкинь, забудь, отруби. Будто бы никогда не знала, будто бы никогда его не видела.
Саша всерьез опечалилась. Она собралась уже уходить, да вспомнила еще один сон.
— Вот вроде бы купила я себе шубу…
— Нехорошо живешь, милочка! Нехорошо живешь, от этого и сны у тебя нехорошие… Видала шубу — значит, быть шуму. Жалко мне тебя, возьми стопку семечек за так.
«Пошла ты со своими семечками!»
А дома опять ей вспомнилось: «Сестра, голубушка», — и захотелось сделать что-то не каждодневное, не надоевшее.
Она взялась мыть еще чистые окна. Распахнула настежь все три, а ветер только и ждал этого — подкинул к потолку занавески. Стекло под рукой подвывало, укало, и с каждым вымытым звеном в доме становилось светлее.
Меняя воду, она шлепала босыми ногами по крашеным доскам, и каждый ее пришлеп отдавался четко, звонко, и звук не затухал сразу, как при закрытых дверях и окнах, а звенел-отдавался долго-долго. На середине большой комнаты получалось особенно полнозвучно, здесь Саша остановилась и топнула покрепче.
— Но-у, — запело по углам.
Она засмеялась и принялась шлепать босой ножкой еще раз, и еще раз, и еще раз… Снизу, из комнаты под ними, сосед Василий Капитонович забубнил клюкой в потолок: «Владыкины! Эй, что там у вас, угомонитесь!»
Потом Саша вымыла пол, умылась и прилегла отдохнуть. Ветер по-прежнему пузырил и подкидывал занавески. Нынче, казалось, и воздуху больше стало, чем во все прежние дни, и был он, воздух, необыкновенно легок, чист и припахивал молодой тополиной листвой.
Замирая от радости и пылая щеками, Саша стала думать: вот живут они со Сторожевым в высоком доме, на самом высоком этаже, и под их окнами лежат крыши. Никому не видимое, только им одним видимое царство крыш — красных, сизоцинковых, зеленых, с дымовыми и вытяжными трубами, с антеннами и с голубиными чердаками. Над крышами в немыслимую высь возносится вечное небо, но только им одним видно, как оно высоко и вечно. И делается от этого сладостно, и легко веришь: нам суждено остаться молодыми, молодыми навсегда… Вот такая нелепая, такая правдивая в своей четкой реальности и в острой радости картина предстала сейчас Сашиным глазам.
7Девочкой любила Саша уходить за хутор, на Каменный холм. Внизу расстилалась ровная-ровная даль, мягкие травы зазывали в себя… И чудилось: вот закрой глаза и так, зажмуркой, иди час и еще час — и ни разу не споткнешься, ни разу не наступишь на что-нибудь грубое, жесткое: такая это ухоженная, ну совсем-совсем ковер земля. Веря и не веря воображению, наперед зная, чем все это кончится, Саша тем не менее сбегала с холма в низину, в зелень, но всякий раз возвращалась едва ли не во слезах: ровная издали безмятежность вблизи оказывалась грубым обманом. Тут, что ни шаг, пучились кротовые кочки, попадались водомоины, в которых не стоит труда и ногу свихнуть, плотными слоями лежала старая солома и коряги, занесенные сюда полой водой. А сиреневые кулиги, казавшиеся издали цветами, оказывались унылой голощечиной, неплодным солонцом.
Что-то похожее происходило нынче и в Сашиных мыслях о Сторожеве. Вот уж какой раз ловила она себя все на одном: ее влечет узнать его поближе. Но в то же время входить с ним в близкое знакомство она опасалась. Боялась Саша вот чего: вдруг окажется он черствым, каким-нибудь нехорошим человеком. Мало ли людей, которые с первого взгляда приятны, а при близком знакомстве… Ах, будь что будет!
Однажды, когда посчастливилось ей разговориться со Сторожевым, Саша потянулась к нему сразу, вмиг забыв обо всех опасениях, и долго потом благодарила себя за свою неожиданную смелость. Увидела из окна: Сторожев, то убыстряя шаги, то приостанавливаясь, ходит в глубине двора и при этом то и дело посматривает на каменный забор, как бы к чему-то прицеливаясь. Саша направилась ему навстречу, заговорила первая.
— Гуляйте вволю, Сергей Сергеевич. На завтра служба погоды обещает дождь.
— С громом или без оного?
— А как бы вам хотелось? — И почувствовала, что уловила его тон.
А он увидел пролом в заборе и задержал на нем свой взгляд.
— Вы сказали «Сергей Сергеевич». Был когда-то Сережа. Нынче Сергей Сергеевич — поправочка на возраст.
— Ваши бумаги лежат у меня в столе…
— Они, значит, у вас!
— То и дело попадаются под руки. Каюсь, я кое-что почитала…
— Не стоит каяться, греха тут нет. В данном случае нет…
— Вам, может быть, вернуть какую-нибудь книгу?
— Не надо, нет. Слишком я увлекся, слишком. И он хорошо сделал, что отнял. Этот наш Филиппок…
— Филипп Николаич-то? — засмеялась Саша.
— Извините, пожалуйста. Я прозвал его так для себя.
— Фи-лип-пок!
Саше легко, хорошо смеялось. А Сторожев опустил голову.
Между ними что-то произошло. Неожиданно Саше показалось, что Сторожев пожал ей руку. Пожатие было — если оно было — мимолетным, как бы случайным, и Саша отшатнулась от Сторожева, чтоб не идти в опасной с ним близости. Но едва она сделала свои полшага в сторону, как сейчас же и пожалела об этом.
— Не обижайтесь, пожалуйста, со стороны вы такой бука…
— Я — бука?! — неподдельно удивился Сторожев.
— Конечно. Вечно вы задумчивый, никуда не смотрите.
— Никуда? Это еще как сказать… Вот сегодня я и вправду бука.
